Я вышел в
тамбур, чтобы покурить. Поезд нёсся
вперёд и вперёд, точно собирался
увезти меня и мою измученную нашей
судьбой девушку в какой-нибудь
спокойный и вполне реальный рай.
Она лежала сейчас в купе на верхней
полке, безостановочно считая
километровые столбы,
словно от этого зависело её ближайшее будущее, которое, видимо представлялось ей светлым и радостным, совсем как прямой жизненный путь удачливого праведника. Я с жадностью втягивал сигаретный дым, чувствуя неостановимую дрожь и избитость; за окном мелькал пейзаж, серый, как суть моей души.
-Скоро уже подъедем, - неожиданно сказал уголовного облика человек, куривший вместе со мной. - Осталось недолго.
-Да, - откровенно согласился я, хотя совершенно не понял, куда это мы подъедем, и до чего, собственно, осталось недолго. Куда мы вообще едем и зачем? Вдаль от себя, от собственной дрожи, от печальных утр и вызывающих робкую надежду вечеров? Очевидно, это глупо, но разве этот мир совершенно лишён прибежищ и тайн, неужели всё настолько логично и мрачно, как в кинотеатре, в котором никак не начнётся цветное кино, и все присутствующие понимают, почему это так, лишь я один, несмотря ни на что, жду разноцветной яркости экрана и сладких грёз?.. Я отшвырнул от себя докуренный до фильтра бычок, вновь вздрогнул и поднял руки вверх, не зная, чем бы ещё заняться, кроме простого бесконечного ожидания. Кажется, мы едем в Калмыкию, где должен состояться съезд буддистов ветви "Ваджраяна": и мы, наверное, ждём покоя и безразличия последователей Шакья-Муни, хотя всё наше существо алчет чего-то совершенно другого того, что невозможно и запрещено, что прекрасно и чудовищно, как недосягаемый и утраченный рай. Моё настроение вдруг становится ровным, словно прекрасно построенная автострада, и я возвращаюсь в купе. Моя спутница так и лежала на своей полке, не меняя позы; поезд дёргался, словно эпилептик в припадке, который никак не закончится; пожилые мужчина и женщина рядом с нами вовсю ели мясистые красные помидоры с варёными яйцами, разложив их на промасленном куске газеты, и меня от вида их жующих красных лиц и дряблых полных тел чуть не стошнило. Наступила ночь; станции и полустанки сменяли друг друга, сливаясь в единый фон железнодорожного путешествия; я решил лечь спать и приготовиться к раннему пробуждению в Элисте, и уже предчувствовал утреннюю разбитость и постоянные ознобы после жёсткой купейной ночи, когда ворочаешься на узком ложе так рьяно, будто некая деталь в токарном станке, и очень хочется, чтобы с тебя, наконец сняли стружку, а садист-рабочий сидит рядом, куря вонючий бычок, и совершенно не собирается принести тебе ни малейшего облегчения. Я лёг и как-то еле-еле заснул, хотя сон мой был противно чуток, словно сон любящей матери у постели больного ребёнка, готовой мгновенно вскочить с постели и заняться выполнением родительского долга.
На заре мне ударил в глаз солнечней луч, я дико вздрогнул и поднял веки. Поезд стоял; мы прибыли; подниматься совершенно не хотелось;
жуткая слабость опутала всего меня, как гусечный кокон, внутри которого нет никакой бабочки.
-Вставай, пошли, - сказала моя бледная девушка; видно было, что она чувствует себя ещё хуже, чем я.
-Куда, зачем, что?.. – недовольно пробурчал я, чувствуя безудержную злость оттого, что я вновь проснулся на этой планете в своём теле, и меня опять к чему-то призывало и приказывало заниматься всевозможной активностью опостылевшее Бытие.
- Приобщаться к буддизму!.. -насмешливо воскликнула моя девушка и легонько ущипнула меня за левую ягодицу.
Я вскочил, чтобы вдоволь наподдать ей, но в последний момент передумал, увидев её кислое лицо, которое она пыталась скрыть за приветливой улыбкой - точь-в-точь, как истинная жена, пробуждающая дымящимся завтраком лентяя-мужа, напоминая ему о том, что он должен спешить на какую-то там работу, чтобы кормить её, детей, да ещё помогать теще, которая на самом-то деле сама помогает всей этой убогой семейке.
Моя девушка накрасила губы и совсем не была похожа на буддистку. Я чихнул шесть раз подряд, вздрогнул, испытал
мощнейший озноб, и, наконец, оделся. Через полтора часа мы уже стояли на поляне у пруда, посреди буддистского
палаточного лагеря, чувствуя себя абсолютно "не пришей" никуда сюда, но делать было нечего, раз всё же мы приехали
и сейчас мы здесь.
- Зачем мы здесь оказались! - недовольно сказала моя девушка. - Жарко, лето, а моря нет... Я так хочу на море!
- Я тоже, - согласился я, вновь чихнув раз семь подряд и испытав четыре озноба.
- Так, может, мы уедем?.. Зачем нам этот... буддизм?.. Море-то лучше! Я видел, что ей безумно плохо, но она старалась держаться молодцом.
- Буддизм спасёт нас, - почему-то уверенно ответил я. - Здесь нам проведут "пхову", то есть "искусство умирания"! Мы вернёмся обновлёнными: наши души засияют, словно свежевычищенные солдатские бляхи: мы начнём новую жизнь!...
- От себя не убежишь, - веско сказала моя возлюбленная, чихнув восемь раз подряд. - Так, как было, всё равно уже не будет. Рай закрыт!
- Мы бежим не от себя, а, наоборот - к себе, - объяснил я. - Нам не нужно больше рая: было слишком хорошо. Нужно расплачиваться. Мощный озноб пронзил меня, как подтверждение правильности вышесказанного.
- Да ты что - буддист? - иронично спросила она. - Мне так плохо...
- Я не знаю, - честно сказал я. - Но нам нужно очиститься. Мне тоже очень плохо...
- Эй! - крикнули нам из какой-то палатки. Я обернулся: там сидела большая компания, и почти все были нашими знакомыми. Мы медленно
подошли к ним и осмотрели их весёлые лица, правильный молодой задор, бьющийся в юных телах, и жажду приобщения к тайнам мироздания, которые лично мне давно уже надоели.
- Вы тоже здесь!.. Отлично! Только Оле Нидал приедет через два дня - тогда и начнётся "пхова"...
- А... что же делать? - криво ухмыляясь, спросил я.
-Да тут весело!.. - как-то недоуменно хихикнув, ответила мне некая девушка из города Барнаул, которую, кажется, звали Таня. - Придёт вечер,
местные притащат водочку сядем у костра, у нас есть личный повар Миша, - молодцеватый парень рядом с ней бодро кивнул головой с рыжими волосами, чётко расчёсанными на пробор. - Может, травки поднесут... Я как-то совсем приуныл, представив эту пионерскую картину сегодняшнего вечера.
- А пока что, - сказал неизвестный мне человек, весь увешанный чётками и прочими буддистскими атрибутами. - идёт семинар, который ведёт один тибетский лама... Там толкование текста... Палатку можете получить здесь. Мы взяли палатку, я её поставил, всё время ощущая себя Железным Дровосеком, которого не смазали, и которому каждое движение даётся с диким трудом: мы сели в неё и начали просто так сидеть, напряжённо куря. Вдруг вокруг раздалось: "Смотрите!.. Ой!.. Что они делают!.." Мы с неимоверным трудом встали и посмотрели туда, куда смотрел весь этот лагерь. Прямо над нами выделывали фигуры высшего пилотажа два самолёта. Они то стремглав возносились ввысь, то падали вниз; в конце концов, один из них отлетел чуть-чуть в сторону и, видимо, что-то не рассчитав, с грохотом врезался в скалу, через мгновение, рухнув и взорвавшись.
-Вот тебе и буддизм... - пробормотал я. Все были в абсолютном шоке. Моя девушка более чем красноречиво посмотрела меня, и мы вновь сели свою палатку закурив по новой. Так мы просидели почти до сумерек, Ознобы учащались, превратившись в один большой, сплошной озноб. Вокруг нас ошалевший от полуденного события лагерь собирался на семинар.
- Пошли? - спросил я.
- Какая разница.
Мы добрели до помещения какого-то местного Дома Культуры, вошли в зал и заняли своё место среди всех остальных, сидящих по-турецки, и внимавших небольшого роста тибетскому человеку, который заунывно нечто говорил, а переводчик рядом с ним переводил. От него исходила энергия бешеной, завораживающей, уничтожительной пустоты. Нас совсем затрясло.
- Я больше не могу, - сказал я. - Здесь есть какое-нибудь кафе? Я хочу чего-нибудь выпить. Может быть, мне станет легче?
Моя бедная возлюбленная, кажется, готова была упасть в обморок, но послушно встала вместе со мной и вышла из этого Зала Буддизма. Мы
вышли в фойе, и я тут же обнаружил лестницу, ведущую вниз - к двери с коротким словом "бар".
- Замечательно, - сказал я, чуть не падая от слабости. Моя возлюбленная как-то мягко и иронично улыбнулась, и мы пошли туда. В баре играла лёгкая, невнятная музыка; всевозможные напитки были выставлены за стойкой, где стоял скучающий, трезвый бармен. Я немедленно выпил сто грамм водки, на какую-то секунду ощутив, что мне действительно легче, но всё же это было совершенно не то. "Удивительно дело, - подумал я, - существует огромное количество людей, которые всерьёз воспринимают это вещество - этиловый спирт - и считают его злоупотребление истинной проблемой своей жизни, которую дико трудно решить. " Я выпил ещё сто грамм, чувствуя, как алкогольное тепло поднимается откуда-то из моего солнечного сплетения по чакрам вверх к горлу и дальше, к макушке. Вновь продрал озноб; я накатил ещё сто грамм. Мы сели за столик, и я понял, что мне совершенно очевидно стало лучше;даже как-то весело.
- Послушай, - пьяным голосом проговорил я, - а мне тут, кажется нравится... Элиста, калмыки какие-то… вполне приятные и гостеприимные. Вот как надо жить! Кажется, меня начинает увлекать буддизм.
- Не зарекайся, - сказала моя девушка.
- Ну... Я просто хочу сказать, что это было правильно, что мы сюда приехали.
- Да подожди ты ещё... Ты вот пьёшь, а у меня нет такого выхода!
- У меня есть рогипнол, - улыбаясь, ответил я ей, доставая из кармана пачку таблеток.
- Давай.
Она съела две штуки: к нам подсел молодцеватый калмык.
- Вы впервые в Элисте? - радушно спросил он. - Откуда вы? Вы - буддисты?
- А вы - буддист?
- Я - генетический буддист.
- А мы из Москвы.
- Чудесно! Чудесно! - почему-то развеселился калмык Выпьем шампанского?
- Выпьем! - чуть ли не крикнул я. - Вы знаете, мне, кажется, очень нравится Элиста! И калмыки...
- Народ у нас прекрасный, - подтвердил калмык, отошёл и вернулся с бутылкой шампанского Давайте выпьем, знаете за что? Как зовут вашу
прекрасную спутницу?
- Каролина, - зачем-то ответил я.
- Мы выпьем за буддизм! Во всех других религиях были войны... ну во имя религии... кроме буддизма! За буддизм ни разу не проливалась кровь!
- Это правда, - сказал я, смотря на Каролину. Она как-то хмыкнула: мол, всё ясно мне с вашим буддизмом, что это, дескать, за религия, за
которую никто не умер, и никто никого не убил, но взяла предложенный ей бокал с шампанским и даже немного отпила. Через десять минут я почувствовал себя совсем пьяным и собирался выпивать дальше.
- Послушай, - шепнула мне Каролина, -мне дико плохо, пойдём отсюда, я прошу тебя...
'Бар между тем наполнялся всевозможными людьми, которые, в отличие от нас, честно прослушали семинар и теперь собирались слегка
расслабиться.
- А что мы будем делать? - разочарованно спросил я. - Опять сидеть в палатке?... Скучно! Чего тогда приехали!
Тебе же сказали, что тут бывает по вечерам, - дрожа и бледнея, сказала Каролина. - Я пойду в палатку, попробую заснуть, выпью ещё рогипнола, а ты, наверное, сможешь и там выпить... своего алкоголя, - почти презрительно закончила она.
- А если нет? - резонно ответил я.
- Тогда вернёшься. Пошли, пошли, я, кажется, теряю сознание...
- Ну пошли, пошли, - злобно проговорил я, вставая.
На дорожке, ведущей к лагерю, Каролина вдруг упала. Я склонился над ней, её глаза закатились куда-то вверх, и она еле дышала.
- Что с тобой? - испугался я, озираясь. У меня опять начались ознобы; выступили противные слезы, и я четыре раза чихнул. К нам подошли три калмыка.
- Что с ней?.. - спросил один из них, подозрительно смотря на меня. Мы очень плохо себя чувствуем... - пробормотал я, стараясь не глядеть им в лица. - Я думаю, она сейчас должна придти в себя... Калмыки подняли Каролину и повели её вперёд, поддерживая за руки: она шла, несмотря на своё почти отключённое состояние, я шёл за ними, шатаясь. Так мы добрались до палатки, куда её положили; тут она вдруг подняла голову и громко спросила:
- А у нас больше ничего нет, кроме рогипнола?
- Откуда!.. - озабоченно сказал я.
- Кажется, я смогу достать то, что вам нужно... ребята, - как-то агрессивно произнёс один из калмыков. Мне вдруг всё это надоело, захотелось ещё выпить, я бросил их, выйдя из палатки, и направился к большому костру, у которого, кажется, сидели наши друзья, а повар Миша большой палкой помешивал готовящееся здесь некое варево в котелке. Я смело сел с ними и сразу же спросил:
- А у вас выпить есть?
Мне протянули стакан водки. Кто-то играл на гитаре достаточно фальшиво и пел странную песню с такими словами: "Если б я мог выбирать себя, я хотел бы быть Гребенщиков". Я попросил гитару, и мне её дали. Я зверски ударил по струнам, скорчил какую-то мерзкую рожу, и меня вдруг пронзило безумное отчаяние, вместе с какой-то странной ностальгией, подогреваемой сомнительное водочной радостью. Я начал петь по-английски всяческие рок песни, выкрикивая слова в ночную калмыцкую тишину. Все меня слушали очень внимательно; я собрал целую компанию, пока некий человек не сказал мне, что меня ждёт Каролина. Я извинился и пошёл в палатку. Она напряжённо лежала, слегка встрепенувшись, увидев меня.
- Эти калмыки, - задыхаясь, сказала она, - чуть меня не изнасиловали… Они мне предлагали всё, что угодно, если я им дам…
- У них... было...
- Где они?! - быстро спросил я. Я вдруг дико возмутился, выбежал из палатки и нагнал тёмную фигуру напомнившую мне одного из них.
- Послушай, тут стояли такие три... Они чуть мою жену не изнасиловали!
- Пойдём их поищем, - тут же ответил он, и я убедился, что он - один из них, но пошёл следом за ним.
Мы удалились от костра и тут он повернулся и ни с того, ни с сего врезал мне по морде с такой силой, что я упал, изумлённый и не понимающий.
- А что мне ещё было делать! - начал он мне почему-то объяснять свой поступок. - Ты подходишь ко мне, обвиняешь меня....
- Я тебя не обвинял! - воскликнул я, держась рукой за скулу и вставая.
- Вы вообще непонятно что здесь делаете.… В таком состоянии…
- В каком состояний!.. – обескуражено крикнул я.
- Ты знаешь, в каком, - с раздражением и злобой ответил он, смотря на свой кулак, потом быстро отошёл, чтобы не поддаться страстному
желанию, врезать мне ещё и вообще чуть ли не убить меня. Он был крепкий и сильный, я был пьяный, мне было очень плохо; ознобы словно
вытрясали из меня душу ноги дрожали в каком-то едином безумном спазме. Я вернулся к костру
- Ещё споёшь? - мрачно спросил меня повар Миша.
- Я хочу ещё выпить... - грустно ответил я. - Меня побил калмык.
-Что?!!
К нам подошёл человек, увешанный чётками.
- Всё это из-за твоего ума, - сказал он мне, пусто улыбаясь.
- Какого ещё ума! - возмущённо рявкнул я. - Царствие Божие не от мира сего!..
- Это всё твой ум, - повторил он, не убирая своей гадкой буддистской улыбочки с лица. - Мир не есть сей 88или тот, просто это всё - твой ум. А он сейчас помрачён.
Я ушёл от них и почему-то заплакал, смешивая простые, бесконечно идущие и так слезы с подлинными обиженными рыданиями. В конце концов, я добрёл до палатки, лёг рядом с болезненно ворочающейся Каролиной и отключился.
Наутро, когда я приоткрыл глаза, навстречу солнечному восходу я чуть не проклял всё сущее, потому что я вновь оказался в этом мире, на этой планете, в этой Калмыкии, в этом теле. Я буквально умирал от похмелья. Я как-то еле-еле встал, дошёл до лагерного умывальника и
посмотрелся в осколок зеркала, прибитый гвоздём к дереву. На меня взглянула моя бледная, избитая, небритая рожа.
- Тем не менее, надо опохмелиться, - сказал я сам себе, опять, словно раздираемый на части ознобами, которые, возможно, были от вчерашней водки. Мне навстречу шёл один из моих старых знакомых, который, оказывается, тоже был здесь и готовился пройти "пхову", чтобы научиться умиранию.
- Пошли выпьем, - сказал я ему, нащупывая кошелёк в заднем кармане штанов.
Он изумлённо посмотрел на меня, потом на солнце, недоумевая, но молча пошёл со мной, видимо, сочтя, что со мной не о чем говорить. Я шёл вперёд, ступая, словно по кинжалам или по горящему костру.
- Ты... осторожнее здесь, - сказал он мне, наконец.
Я махнул рукой с печальным отчаяньем. Мы добрались до ларька с водкой, я
тут же купил бутылку. К нам подсело два калмыка.
- Кто тебя так? - спросил один из них, вопросительно указывая на бутылку. R встал с железного ограждения, на котором сидел, и протянул её ему.
- Ааа..., - неопределённо ответил я.
- Если узнаешь, нам скажи, - сказал калмык, отхлёбывая водку - Ты же гость! Буддист! Нам приятно. Что вообще с тобой?
-Ааа..., - повторил я.
Через какое-то время они быстро ушли. Я опять встал и тут обнаружил, что у
меня больше нет кошелька.
- У меня украли все деньги, - ошарашено заявил я своему другу. Он грустно кивнул.
- Я видел, как они его у тебя вытаскивали. А что я мог сделать? Тебе бы опять врезали. Говорил я тебе: осторожнее здесь! Приехал... такой!
- Какой? - удивлённо спросил я. - Ты видел и не мог сказать? Хоть закричать?..
- Да чего тут кричать! - раздражённо сказал он. - Тебя сейчас... голыми руками можно брать. А они тут все...
Я сделал огромный глоток водки. Ознобы всё равно не проходили: слабость уже вконец меня замучила.
- Что они тут все!.. Что я вам... Что вы все от меня...
- Ты хоть бы Каролине какой-нибудь жратвы купил, а не водку постоянно.
- Ей сейчас не до еды! - отрезал я.
Он насуплено замолчал, потом скривился и произнёс:
- Допивай, я больше не хочу... Я не за этим сюда приехал... Завтра уже Оле Нидал будет... Пхова...
- Пхова-пхова... - пробормотал я. -А мне хуёво...
- Ладно, - сказал он. Было видно, что я ему страшно надоел. Шатаясь от опохмеления, я вернулся в лагерь. Меня встретила растрёпанная Ка-
ролина.
- Там... Нашу палатку... Ветер полностью разорвал...
- А у меня украли все деньги, - сообщил я.
- Поздравляю... - совершенно не удивилась она. -Все? А как же море? Сколько можно пить?!
- Мне это... помогает, - ответил я, чувствуя, что опять отключаюсь, как ночью. - Ты же пьёшь свой рогипнол!
-Да ну его!
Я лёг на траву и неожиданно заснул, Когда я проснулся, в лагере было тихо. Почти все ушли на семинар: я еле встал, опять ощутив похмелье и общую всегдашнюю разбитость. Я прошёл вперёд и обнаружил Каролину сидящую у костра. Она плакала.
- Что с тобой? Она молчала.
- Что происходит?..
- Буддизм надоел! - вдруг вскричала она. - Я - православный человек, надо в храм идти, а не здесь...
- Буддизм... должен умиротворить наши души... - заплетаясь, проговорил я. - Мне надо опохмелиться.
-У тебя просто запой!
- У меня остались ещё деньги в сумке.
- Правда?.. - вдруг с надеждой спросила она. Я обнял её за плечо.
- Послушай... И всё-таки, царствие Божие не от мира сего! И не мир Он принёс, а меч! Поехали отсюда! Всё, хватит, не хочу никакой пховы, хочу на море, хочу видеть Георгиевский монастырь под Севастополем со скалой "Крест"!
- Поехали? - удивилась она. - Когда? На чём?
- Сейчас же! На чём угодно! Иначе мы никогда не уедем! А эти... умники... Ну их!
- Мы... не доедем... Не дойдём... Очень плохо...
- Нам надо доехать! - вдохновенно сказал я. - Надо дойти! Нам нужно!
- Сейчас?..
- Только сейчас. Клянусь, мы будем стоять у скалы "Крест" и смотреть на великое море, в котором растворено всё! Пошли! Пошли!! Свои
последние две бутылки портвейна я выпил в поезде, свалившись ночью с верхней полки и чуть не переломав себе кости. Станции сливались в один бесконечно длящийся кошмар; мы ехали и ехали - прочь от Калмыкии, от буддистов и от Оле Нидала. Сознание почти уже ничего не
воспринимало, кроме мелькающих картинок жизни перед открытыми, либо зажмуренными глазами; дорога уходила прочь от нас, теряясь во мгле лагерной игры на гитаре и играх ума.
Но однажды я очнулся, проснулся, пришёл в себя. Я держал за руку Каролину и смотрел на море перед собой, вместе с суровой скалой "Крест", возвышающейся перед Георгиевским монастырём. Мы молчали, счастливые, ошеломлённые, родившиеся вновь. Я смотрел вдаль и думал об ужасах этого мира, где все заодно, где всё происходит так, как и должно происходить, где постоянно хочется смерти и независимости от всего материального и даже душевного, где мне просто хотелось бы быть устричной отмелью в океане, лишённой существования, но имеющей лишь только одно назначение - "быть"; я думал о жестокости и колючести всей окружающей меня действительности, о справедливости каждого мгновения и прелести проживаемых секунд, - и о том, что никто не любит нас, наркоманов.
словно от этого зависело её ближайшее будущее, которое, видимо представлялось ей светлым и радостным, совсем как прямой жизненный путь удачливого праведника. Я с жадностью втягивал сигаретный дым, чувствуя неостановимую дрожь и избитость; за окном мелькал пейзаж, серый, как суть моей души.
-Скоро уже подъедем, - неожиданно сказал уголовного облика человек, куривший вместе со мной. - Осталось недолго.
-Да, - откровенно согласился я, хотя совершенно не понял, куда это мы подъедем, и до чего, собственно, осталось недолго. Куда мы вообще едем и зачем? Вдаль от себя, от собственной дрожи, от печальных утр и вызывающих робкую надежду вечеров? Очевидно, это глупо, но разве этот мир совершенно лишён прибежищ и тайн, неужели всё настолько логично и мрачно, как в кинотеатре, в котором никак не начнётся цветное кино, и все присутствующие понимают, почему это так, лишь я один, несмотря ни на что, жду разноцветной яркости экрана и сладких грёз?.. Я отшвырнул от себя докуренный до фильтра бычок, вновь вздрогнул и поднял руки вверх, не зная, чем бы ещё заняться, кроме простого бесконечного ожидания. Кажется, мы едем в Калмыкию, где должен состояться съезд буддистов ветви "Ваджраяна": и мы, наверное, ждём покоя и безразличия последователей Шакья-Муни, хотя всё наше существо алчет чего-то совершенно другого того, что невозможно и запрещено, что прекрасно и чудовищно, как недосягаемый и утраченный рай. Моё настроение вдруг становится ровным, словно прекрасно построенная автострада, и я возвращаюсь в купе. Моя спутница так и лежала на своей полке, не меняя позы; поезд дёргался, словно эпилептик в припадке, который никак не закончится; пожилые мужчина и женщина рядом с нами вовсю ели мясистые красные помидоры с варёными яйцами, разложив их на промасленном куске газеты, и меня от вида их жующих красных лиц и дряблых полных тел чуть не стошнило. Наступила ночь; станции и полустанки сменяли друг друга, сливаясь в единый фон железнодорожного путешествия; я решил лечь спать и приготовиться к раннему пробуждению в Элисте, и уже предчувствовал утреннюю разбитость и постоянные ознобы после жёсткой купейной ночи, когда ворочаешься на узком ложе так рьяно, будто некая деталь в токарном станке, и очень хочется, чтобы с тебя, наконец сняли стружку, а садист-рабочий сидит рядом, куря вонючий бычок, и совершенно не собирается принести тебе ни малейшего облегчения. Я лёг и как-то еле-еле заснул, хотя сон мой был противно чуток, словно сон любящей матери у постели больного ребёнка, готовой мгновенно вскочить с постели и заняться выполнением родительского долга.
На заре мне ударил в глаз солнечней луч, я дико вздрогнул и поднял веки. Поезд стоял; мы прибыли; подниматься совершенно не хотелось;
жуткая слабость опутала всего меня, как гусечный кокон, внутри которого нет никакой бабочки.
-Вставай, пошли, - сказала моя бледная девушка; видно было, что она чувствует себя ещё хуже, чем я.
-Куда, зачем, что?.. – недовольно пробурчал я, чувствуя безудержную злость оттого, что я вновь проснулся на этой планете в своём теле, и меня опять к чему-то призывало и приказывало заниматься всевозможной активностью опостылевшее Бытие.
- Приобщаться к буддизму!.. -насмешливо воскликнула моя девушка и легонько ущипнула меня за левую ягодицу.
Я вскочил, чтобы вдоволь наподдать ей, но в последний момент передумал, увидев её кислое лицо, которое она пыталась скрыть за приветливой улыбкой - точь-в-точь, как истинная жена, пробуждающая дымящимся завтраком лентяя-мужа, напоминая ему о том, что он должен спешить на какую-то там работу, чтобы кормить её, детей, да ещё помогать теще, которая на самом-то деле сама помогает всей этой убогой семейке.
Моя девушка накрасила губы и совсем не была похожа на буддистку. Я чихнул шесть раз подряд, вздрогнул, испытал
мощнейший озноб, и, наконец, оделся. Через полтора часа мы уже стояли на поляне у пруда, посреди буддистского
палаточного лагеря, чувствуя себя абсолютно "не пришей" никуда сюда, но делать было нечего, раз всё же мы приехали
и сейчас мы здесь.
- Зачем мы здесь оказались! - недовольно сказала моя девушка. - Жарко, лето, а моря нет... Я так хочу на море!
- Я тоже, - согласился я, вновь чихнув раз семь подряд и испытав четыре озноба.
- Так, может, мы уедем?.. Зачем нам этот... буддизм?.. Море-то лучше! Я видел, что ей безумно плохо, но она старалась держаться молодцом.
- Буддизм спасёт нас, - почему-то уверенно ответил я. - Здесь нам проведут "пхову", то есть "искусство умирания"! Мы вернёмся обновлёнными: наши души засияют, словно свежевычищенные солдатские бляхи: мы начнём новую жизнь!...
- От себя не убежишь, - веско сказала моя возлюбленная, чихнув восемь раз подряд. - Так, как было, всё равно уже не будет. Рай закрыт!
- Мы бежим не от себя, а, наоборот - к себе, - объяснил я. - Нам не нужно больше рая: было слишком хорошо. Нужно расплачиваться. Мощный озноб пронзил меня, как подтверждение правильности вышесказанного.
- Да ты что - буддист? - иронично спросила она. - Мне так плохо...
- Я не знаю, - честно сказал я. - Но нам нужно очиститься. Мне тоже очень плохо...
- Эй! - крикнули нам из какой-то палатки. Я обернулся: там сидела большая компания, и почти все были нашими знакомыми. Мы медленно
подошли к ним и осмотрели их весёлые лица, правильный молодой задор, бьющийся в юных телах, и жажду приобщения к тайнам мироздания, которые лично мне давно уже надоели.
- Вы тоже здесь!.. Отлично! Только Оле Нидал приедет через два дня - тогда и начнётся "пхова"...
- А... что же делать? - криво ухмыляясь, спросил я.
-Да тут весело!.. - как-то недоуменно хихикнув, ответила мне некая девушка из города Барнаул, которую, кажется, звали Таня. - Придёт вечер,
местные притащат водочку сядем у костра, у нас есть личный повар Миша, - молодцеватый парень рядом с ней бодро кивнул головой с рыжими волосами, чётко расчёсанными на пробор. - Может, травки поднесут... Я как-то совсем приуныл, представив эту пионерскую картину сегодняшнего вечера.
- А пока что, - сказал неизвестный мне человек, весь увешанный чётками и прочими буддистскими атрибутами. - идёт семинар, который ведёт один тибетский лама... Там толкование текста... Палатку можете получить здесь. Мы взяли палатку, я её поставил, всё время ощущая себя Железным Дровосеком, которого не смазали, и которому каждое движение даётся с диким трудом: мы сели в неё и начали просто так сидеть, напряжённо куря. Вдруг вокруг раздалось: "Смотрите!.. Ой!.. Что они делают!.." Мы с неимоверным трудом встали и посмотрели туда, куда смотрел весь этот лагерь. Прямо над нами выделывали фигуры высшего пилотажа два самолёта. Они то стремглав возносились ввысь, то падали вниз; в конце концов, один из них отлетел чуть-чуть в сторону и, видимо, что-то не рассчитав, с грохотом врезался в скалу, через мгновение, рухнув и взорвавшись.
-Вот тебе и буддизм... - пробормотал я. Все были в абсолютном шоке. Моя девушка более чем красноречиво посмотрела меня, и мы вновь сели свою палатку закурив по новой. Так мы просидели почти до сумерек, Ознобы учащались, превратившись в один большой, сплошной озноб. Вокруг нас ошалевший от полуденного события лагерь собирался на семинар.
- Пошли? - спросил я.
- Какая разница.
Мы добрели до помещения какого-то местного Дома Культуры, вошли в зал и заняли своё место среди всех остальных, сидящих по-турецки, и внимавших небольшого роста тибетскому человеку, который заунывно нечто говорил, а переводчик рядом с ним переводил. От него исходила энергия бешеной, завораживающей, уничтожительной пустоты. Нас совсем затрясло.
- Я больше не могу, - сказал я. - Здесь есть какое-нибудь кафе? Я хочу чего-нибудь выпить. Может быть, мне станет легче?
Моя бедная возлюбленная, кажется, готова была упасть в обморок, но послушно встала вместе со мной и вышла из этого Зала Буддизма. Мы
вышли в фойе, и я тут же обнаружил лестницу, ведущую вниз - к двери с коротким словом "бар".
- Замечательно, - сказал я, чуть не падая от слабости. Моя возлюбленная как-то мягко и иронично улыбнулась, и мы пошли туда. В баре играла лёгкая, невнятная музыка; всевозможные напитки были выставлены за стойкой, где стоял скучающий, трезвый бармен. Я немедленно выпил сто грамм водки, на какую-то секунду ощутив, что мне действительно легче, но всё же это было совершенно не то. "Удивительно дело, - подумал я, - существует огромное количество людей, которые всерьёз воспринимают это вещество - этиловый спирт - и считают его злоупотребление истинной проблемой своей жизни, которую дико трудно решить. " Я выпил ещё сто грамм, чувствуя, как алкогольное тепло поднимается откуда-то из моего солнечного сплетения по чакрам вверх к горлу и дальше, к макушке. Вновь продрал озноб; я накатил ещё сто грамм. Мы сели за столик, и я понял, что мне совершенно очевидно стало лучше;даже как-то весело.
- Послушай, - пьяным голосом проговорил я, - а мне тут, кажется нравится... Элиста, калмыки какие-то… вполне приятные и гостеприимные. Вот как надо жить! Кажется, меня начинает увлекать буддизм.
- Не зарекайся, - сказала моя девушка.
- Ну... Я просто хочу сказать, что это было правильно, что мы сюда приехали.
- Да подожди ты ещё... Ты вот пьёшь, а у меня нет такого выхода!
- У меня есть рогипнол, - улыбаясь, ответил я ей, доставая из кармана пачку таблеток.
- Давай.
Она съела две штуки: к нам подсел молодцеватый калмык.
- Вы впервые в Элисте? - радушно спросил он. - Откуда вы? Вы - буддисты?
- А вы - буддист?
- Я - генетический буддист.
- А мы из Москвы.
- Чудесно! Чудесно! - почему-то развеселился калмык Выпьем шампанского?
- Выпьем! - чуть ли не крикнул я. - Вы знаете, мне, кажется, очень нравится Элиста! И калмыки...
- Народ у нас прекрасный, - подтвердил калмык, отошёл и вернулся с бутылкой шампанского Давайте выпьем, знаете за что? Как зовут вашу
прекрасную спутницу?
- Каролина, - зачем-то ответил я.
- Мы выпьем за буддизм! Во всех других религиях были войны... ну во имя религии... кроме буддизма! За буддизм ни разу не проливалась кровь!
- Это правда, - сказал я, смотря на Каролину. Она как-то хмыкнула: мол, всё ясно мне с вашим буддизмом, что это, дескать, за религия, за
которую никто не умер, и никто никого не убил, но взяла предложенный ей бокал с шампанским и даже немного отпила. Через десять минут я почувствовал себя совсем пьяным и собирался выпивать дальше.
- Послушай, - шепнула мне Каролина, -мне дико плохо, пойдём отсюда, я прошу тебя...
'Бар между тем наполнялся всевозможными людьми, которые, в отличие от нас, честно прослушали семинар и теперь собирались слегка
расслабиться.
- А что мы будем делать? - разочарованно спросил я. - Опять сидеть в палатке?... Скучно! Чего тогда приехали!
Тебе же сказали, что тут бывает по вечерам, - дрожа и бледнея, сказала Каролина. - Я пойду в палатку, попробую заснуть, выпью ещё рогипнола, а ты, наверное, сможешь и там выпить... своего алкоголя, - почти презрительно закончила она.
- А если нет? - резонно ответил я.
- Тогда вернёшься. Пошли, пошли, я, кажется, теряю сознание...
- Ну пошли, пошли, - злобно проговорил я, вставая.
На дорожке, ведущей к лагерю, Каролина вдруг упала. Я склонился над ней, её глаза закатились куда-то вверх, и она еле дышала.
- Что с тобой? - испугался я, озираясь. У меня опять начались ознобы; выступили противные слезы, и я четыре раза чихнул. К нам подошли три калмыка.
- Что с ней?.. - спросил один из них, подозрительно смотря на меня. Мы очень плохо себя чувствуем... - пробормотал я, стараясь не глядеть им в лица. - Я думаю, она сейчас должна придти в себя... Калмыки подняли Каролину и повели её вперёд, поддерживая за руки: она шла, несмотря на своё почти отключённое состояние, я шёл за ними, шатаясь. Так мы добрались до палатки, куда её положили; тут она вдруг подняла голову и громко спросила:
- А у нас больше ничего нет, кроме рогипнола?
- Откуда!.. - озабоченно сказал я.
- Кажется, я смогу достать то, что вам нужно... ребята, - как-то агрессивно произнёс один из калмыков. Мне вдруг всё это надоело, захотелось ещё выпить, я бросил их, выйдя из палатки, и направился к большому костру, у которого, кажется, сидели наши друзья, а повар Миша большой палкой помешивал готовящееся здесь некое варево в котелке. Я смело сел с ними и сразу же спросил:
- А у вас выпить есть?
Мне протянули стакан водки. Кто-то играл на гитаре достаточно фальшиво и пел странную песню с такими словами: "Если б я мог выбирать себя, я хотел бы быть Гребенщиков". Я попросил гитару, и мне её дали. Я зверски ударил по струнам, скорчил какую-то мерзкую рожу, и меня вдруг пронзило безумное отчаяние, вместе с какой-то странной ностальгией, подогреваемой сомнительное водочной радостью. Я начал петь по-английски всяческие рок песни, выкрикивая слова в ночную калмыцкую тишину. Все меня слушали очень внимательно; я собрал целую компанию, пока некий человек не сказал мне, что меня ждёт Каролина. Я извинился и пошёл в палатку. Она напряжённо лежала, слегка встрепенувшись, увидев меня.
- Эти калмыки, - задыхаясь, сказала она, - чуть меня не изнасиловали… Они мне предлагали всё, что угодно, если я им дам…
- У них... было...
- Где они?! - быстро спросил я. Я вдруг дико возмутился, выбежал из палатки и нагнал тёмную фигуру напомнившую мне одного из них.
- Послушай, тут стояли такие три... Они чуть мою жену не изнасиловали!
- Пойдём их поищем, - тут же ответил он, и я убедился, что он - один из них, но пошёл следом за ним.
Мы удалились от костра и тут он повернулся и ни с того, ни с сего врезал мне по морде с такой силой, что я упал, изумлённый и не понимающий.
- А что мне ещё было делать! - начал он мне почему-то объяснять свой поступок. - Ты подходишь ко мне, обвиняешь меня....
- Я тебя не обвинял! - воскликнул я, держась рукой за скулу и вставая.
- Вы вообще непонятно что здесь делаете.… В таком состоянии…
- В каком состояний!.. – обескуражено крикнул я.
- Ты знаешь, в каком, - с раздражением и злобой ответил он, смотря на свой кулак, потом быстро отошёл, чтобы не поддаться страстному
желанию, врезать мне ещё и вообще чуть ли не убить меня. Он был крепкий и сильный, я был пьяный, мне было очень плохо; ознобы словно
вытрясали из меня душу ноги дрожали в каком-то едином безумном спазме. Я вернулся к костру
- Ещё споёшь? - мрачно спросил меня повар Миша.
- Я хочу ещё выпить... - грустно ответил я. - Меня побил калмык.
-Что?!!
К нам подошёл человек, увешанный чётками.
- Всё это из-за твоего ума, - сказал он мне, пусто улыбаясь.
- Какого ещё ума! - возмущённо рявкнул я. - Царствие Божие не от мира сего!..
- Это всё твой ум, - повторил он, не убирая своей гадкой буддистской улыбочки с лица. - Мир не есть сей 88или тот, просто это всё - твой ум. А он сейчас помрачён.
Я ушёл от них и почему-то заплакал, смешивая простые, бесконечно идущие и так слезы с подлинными обиженными рыданиями. В конце концов, я добрёл до палатки, лёг рядом с болезненно ворочающейся Каролиной и отключился.
Наутро, когда я приоткрыл глаза, навстречу солнечному восходу я чуть не проклял всё сущее, потому что я вновь оказался в этом мире, на этой планете, в этой Калмыкии, в этом теле. Я буквально умирал от похмелья. Я как-то еле-еле встал, дошёл до лагерного умывальника и
посмотрелся в осколок зеркала, прибитый гвоздём к дереву. На меня взглянула моя бледная, избитая, небритая рожа.
- Тем не менее, надо опохмелиться, - сказал я сам себе, опять, словно раздираемый на части ознобами, которые, возможно, были от вчерашней водки. Мне навстречу шёл один из моих старых знакомых, который, оказывается, тоже был здесь и готовился пройти "пхову", чтобы научиться умиранию.
- Пошли выпьем, - сказал я ему, нащупывая кошелёк в заднем кармане штанов.
Он изумлённо посмотрел на меня, потом на солнце, недоумевая, но молча пошёл со мной, видимо, сочтя, что со мной не о чем говорить. Я шёл вперёд, ступая, словно по кинжалам или по горящему костру.
- Ты... осторожнее здесь, - сказал он мне, наконец.
Я махнул рукой с печальным отчаяньем. Мы добрались до ларька с водкой, я
тут же купил бутылку. К нам подсело два калмыка.
- Кто тебя так? - спросил один из них, вопросительно указывая на бутылку. R встал с железного ограждения, на котором сидел, и протянул её ему.
- Ааа..., - неопределённо ответил я.
- Если узнаешь, нам скажи, - сказал калмык, отхлёбывая водку - Ты же гость! Буддист! Нам приятно. Что вообще с тобой?
-Ааа..., - повторил я.
Через какое-то время они быстро ушли. Я опять встал и тут обнаружил, что у
меня больше нет кошелька.
- У меня украли все деньги, - ошарашено заявил я своему другу. Он грустно кивнул.
- Я видел, как они его у тебя вытаскивали. А что я мог сделать? Тебе бы опять врезали. Говорил я тебе: осторожнее здесь! Приехал... такой!
- Какой? - удивлённо спросил я. - Ты видел и не мог сказать? Хоть закричать?..
- Да чего тут кричать! - раздражённо сказал он. - Тебя сейчас... голыми руками можно брать. А они тут все...
Я сделал огромный глоток водки. Ознобы всё равно не проходили: слабость уже вконец меня замучила.
- Что они тут все!.. Что я вам... Что вы все от меня...
- Ты хоть бы Каролине какой-нибудь жратвы купил, а не водку постоянно.
- Ей сейчас не до еды! - отрезал я.
Он насуплено замолчал, потом скривился и произнёс:
- Допивай, я больше не хочу... Я не за этим сюда приехал... Завтра уже Оле Нидал будет... Пхова...
- Пхова-пхова... - пробормотал я. -А мне хуёво...
- Ладно, - сказал он. Было видно, что я ему страшно надоел. Шатаясь от опохмеления, я вернулся в лагерь. Меня встретила растрёпанная Ка-
ролина.
- Там... Нашу палатку... Ветер полностью разорвал...
- А у меня украли все деньги, - сообщил я.
- Поздравляю... - совершенно не удивилась она. -Все? А как же море? Сколько можно пить?!
- Мне это... помогает, - ответил я, чувствуя, что опять отключаюсь, как ночью. - Ты же пьёшь свой рогипнол!
-Да ну его!
Я лёг на траву и неожиданно заснул, Когда я проснулся, в лагере было тихо. Почти все ушли на семинар: я еле встал, опять ощутив похмелье и общую всегдашнюю разбитость. Я прошёл вперёд и обнаружил Каролину сидящую у костра. Она плакала.
- Что с тобой? Она молчала.
- Что происходит?..
- Буддизм надоел! - вдруг вскричала она. - Я - православный человек, надо в храм идти, а не здесь...
- Буддизм... должен умиротворить наши души... - заплетаясь, проговорил я. - Мне надо опохмелиться.
-У тебя просто запой!
- У меня остались ещё деньги в сумке.
- Правда?.. - вдруг с надеждой спросила она. Я обнял её за плечо.
- Послушай... И всё-таки, царствие Божие не от мира сего! И не мир Он принёс, а меч! Поехали отсюда! Всё, хватит, не хочу никакой пховы, хочу на море, хочу видеть Георгиевский монастырь под Севастополем со скалой "Крест"!
- Поехали? - удивилась она. - Когда? На чём?
- Сейчас же! На чём угодно! Иначе мы никогда не уедем! А эти... умники... Ну их!
- Мы... не доедем... Не дойдём... Очень плохо...
- Нам надо доехать! - вдохновенно сказал я. - Надо дойти! Нам нужно!
- Сейчас?..
- Только сейчас. Клянусь, мы будем стоять у скалы "Крест" и смотреть на великое море, в котором растворено всё! Пошли! Пошли!! Свои
последние две бутылки портвейна я выпил в поезде, свалившись ночью с верхней полки и чуть не переломав себе кости. Станции сливались в один бесконечно длящийся кошмар; мы ехали и ехали - прочь от Калмыкии, от буддистов и от Оле Нидала. Сознание почти уже ничего не
воспринимало, кроме мелькающих картинок жизни перед открытыми, либо зажмуренными глазами; дорога уходила прочь от нас, теряясь во мгле лагерной игры на гитаре и играх ума.
Но однажды я очнулся, проснулся, пришёл в себя. Я держал за руку Каролину и смотрел на море перед собой, вместе с суровой скалой "Крест", возвышающейся перед Георгиевским монастырём. Мы молчали, счастливые, ошеломлённые, родившиеся вновь. Я смотрел вдаль и думал об ужасах этого мира, где все заодно, где всё происходит так, как и должно происходить, где постоянно хочется смерти и независимости от всего материального и даже душевного, где мне просто хотелось бы быть устричной отмелью в океане, лишённой существования, но имеющей лишь только одно назначение - "быть"; я думал о жестокости и колючести всей окружающей меня действительности, о справедливости каждого мгновения и прелести проживаемых секунд, - и о том, что никто не любит нас, наркоманов.
